Инако­мыслие и власть

30 лет назад распался Советский Союз. Казалось, что вместе с ним в прошлое ушел и изнурительный контроль государства над обществом. Случилось, однако, иначе — сегодня тени прошлого становятся все четче. Но история СССР принадлежит не только авторитарной власти. Это также история тихих и громких актов сопротивления, опыт которого приобретает особую актуальность в нынешней России. Историк Барбара Мартин  рассказывает о том, кем были советские диссиденты, каким репрессиям они подвергались и ради чего выбирали такую судьбу.

Про­­лог

Арест, заключение, суд, приговор, отбывание срока в колонии… До февраля 2012 года все эти слова казались Марии Алехиной чужой действительностью. Этот мир она могла вообразить себе разве что как другую планету, на которой ей вряд ли суждено будет побывать. Но в один миг стена, которая отделяла ее от этого мира, обрушилась: вместе с другой активисткой из Pussy Riot Надеждой Толоконниковой она оказалась за решеткой. Их дерзкий антипутинский «панк-молебен» в храме Христа Спасителя, символе православной Москвы, был истолкован как оскорбление чувств верующих. Толоконникову и Алехину приговорили к двум годам исправительной колонии за хулиганство.

Как молодой женщине выжить в этом безжалостном тюремном мире, где никто не заботится о соблюдении самых основных прав? Позже Алехина вспоминала , что ответы на этот вопрос она стала искать в книгах. Об ужасах сталинского ГУЛага она читала в беспощадной прозе Варлама Шаламова. Но куда ближе был опыт тех, кто прошел через тюрьмы и лагеря в позднесоветский период: «Я за восемь месяцев СИЗО успела прочесть много мемуаров советских диссидентов, потому что я решила: „Кто, если не они, будет меня учить?“ Мне лично хотелось прочесть, что делали другие люди, которые были до нас, потому что есть же опыт какой-то и нельзя ехать неподготовленной. Ты впервые общаешься с системой, с системой чудовищной…»

Особое впечатление на нее произвела книга Владимира Буковского, диссидента, которого в 1960-х и 1970-х годах не раз арестовывали, подвергали принудительному лечению в психиатрических больницах, прошедшего через тюрьмы и лагеря: «Его [Буковского] можно просто использовать как методику». Он показал пример, как заключенный может, с помощью заявлений и жалоб, добиться соблюдения своих прав.

Уже после освобождения Алехина созвонилась с Буковским, который в то время жил в эмиграции в Лондоне, чтобы выразить благодарность за уроки выживания в тюрьме, полученные из его книг. При всех различиях в судьбах Буковского и Алехиной их объединяет опыт преследования за право мыслить и действовать свободно, за право быть другим.

I. «Жить не по лжи»

25 августа 1968 года молодая поэтесса Наталья Горбаневская с грудным ребенком в коляске гуляла вдоль стен Кремля. Центр города был заполнен туристами, и она с трудом протискивалась сквозь толпу. Она обошла здание Исторического музея и перед ней открылась со всех сторон окруженная милицией «просторная, почти пустынная» Красная площадь. У Лобного места она встретила своих знакомых и друзей, всего семь человек. В коляске Горбаневской, в ногах у младенца, были спрятаны чехословацкий флажок и два плаката. На одном было написано по-чешски: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия», на другом — «За вашу и нашу свободу» . Ровно в 12 часов они развернули плакаты и сели на тротуар.

За несколько дней до этого в Прагу вошли советские танки и подавили «Пражскую весну». В Советском Союзе многие представители интеллигенции с сочувствием и даже воодушевлением следили за событиями в Чехословакии и стремлением чехословацкого народа построить «социализм с человеческим лицом». И хотя вторжение советских войск они восприняли как пощечину братскому народу, протестовать, казалось, никто не осмелится.

На Горбаневскую и других участников демонстрации мгновенно накинулись люди в штатском. На глазах любопытной толпы их начали бить и рвать плакаты. Горбаневская услышала крики: «Это всё жиды!», «Бей антисоветчиков!» На чей-то вопрос «Как вам не стыдно?» она ответила: «Да, мне стыдно — мне стыдно, что наши танки в Праге». Всех протестующих увезли в милицию на черных «Волгах». Впоследствии лишь одну участницу отпустили, остальные были сурово наказаны: некоторых суд приговорил к различным срокам заключения и ссылки, филолога Виктора Файнберга и саму Горбаневскую признали невменяемыми. В советское время, как, впрочем, и при любой авторитарной власти, высказать мысли, отличные от официальной идеологии, или критиковать режим, означало чем-то рисковать: своей работой, своей (относительной) свободой, а иногда и собственной жизнью. В авторитарном государстве думать и действовать по-другому — это и редкий талант, и опасное свойство. Жизненные обстоятельства и цепочка решений могли привести человека от удобного положения рядового советского гражданина к опасному этическому выбору, который Александр Солженицын облек в формулу «Жить не по лжи». В начале 1970-х годов, обращаясь к советской интеллигенции, он писал:

«Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет не через меня!»

Александр Солженицын, «Жить не по лжи»

Именно этот этический выбор сделали участники демонстрации 25 августа 1968 года.

На Западе Горбаневскую и подобных ей стали называть «диссидентами» — от латинского dissidere, ‘тот, кто сидит отдельно’, ‘несогласный’. Этим словом наблюдатели пытались описать различные протестные движения, зародившиеся в Советском Союзе в 1960-е годы. Среди диссидентов были правозащитники, такие как сама Горбаневская или Андрей Сахаров , боровшиеся за права человека, свободу политических заключенных и ставшие лицом диссидентского движения. Но правозащитники были лишь его малой частью: среди несогласных были активисты-националисты, выступавшие за независимость своей нации или за право эмигрировать, религиозные активисты, требовавшие соблюдения или расширения религиозных свобод, борцы за социально-экономические права, права людей с инвалидностью или просто за «социализм с человеческим лицом», феминистки и многие другие. И почти для каждого человека, выросшего в Советском государстве, первым шагом на пути к диссидентству становилось переосмысление прежних, сформированных коммунистической идеологией взглядов. Главный импульс к переосмыслению дал ХХ съезд КПСС, в конце которого первый секретарь партии Никита Хрущев прочел свой «секретный доклад», впервые официально обличавший преступления Сталина.

II. Пере­осмысл­ение

Рой Медведев был директором сельской школы в Ленинградской области, когда в конце марта 1956 года весь ее коллектив пригласили на соседний завод. В красном зале, удивленно переглядываясь, сидели инженеры и рабочие. Никто из них не знал, почему их собрали. Наконец в зале раздался голос инструктора райкома партии. Заранее предупредив, что не будет открывать прений, он начал медленно читать доклад «О культе личности и его последствиях», с которым месяц тому назад Никита Хрущев выступил на XX съезде партии. Одно за другим он перечислял преступления И. В. Сталина, которого всего три года тому назад считали чуть ли не богом. Четыре часа все сидели в зале затаив дыхание и с выражением ужаса на лице, после чего молча разошлись.

Октябрьская революция вызвала разные чувства, от отторжения и желания сражаться против большевиков с оружием в руках до энтузиазма и восторженного принятия. Многие связывали с ней надежды на установление социальной справедливости и экономического равенства, не отдавая себе отчета в том, что идея построения коммунизма изначально была утопией. Большевикам казалось, что железной рукой партии можно полностью реформировать экономику и выковать «нового человека» — Homo Sovieticus. В 30-е годы Сталин провел коллективизацию сельского хозяйства и форсированную модернизацию страны — и то, и другое потребовало больших человеческих жертв. На достижение этих целей были брошены не только основные материальные средства страны, но и огромные человеческие ресурсы, в том числе заключенных ГУЛага. Высшей точкой государственного насилия стали массовые репрессии 1937–1938 годов, жертвами которых стали не только активные противники советской власти, но и многочисленные члены партии. Тем не менее многие участники революции и Гражданской войны сохранили верность идеям социализма и после многих лет, проведенных в ссылках и лагерях. Поколение, родившееся уже после революции, выросло с социалистическими идеалами, сводить которые лишь к культу личности Сталина было бы большим упрощением.

Инициированная Хрущевым политика десталинизации, с одной стороны, была продиктована политической необходимостью, а с другой — несла политические риски. Хрущев верил, что разоблачение преступлений прошлого, прозвучавшее из уст партийных руководителей, поднимет моральный авторитет партии. Вскоре, однако, выяснилось, что он открыл ящик Пандоры, закрыть который без применения репрессий невозможно. Волны относительной либерализации чередовались с «закручиванием гаек». Но в целом эпоха, получившая поэтическое название «оттепель», дала советскому обществу новое дыхание: в печати стали появляться литературные произведения, посвященные ранее табуированным аспектам сталинского прошлого, стали приезжать люди из-за границы. Рой Медведев был сыном «врага народа», погибшего в лагере в 1941 году. К тому моменту благодаря письму отца, тайно отправленному из лагеря, он уже знал об использовании пыток над подследственными. Знал он и об ужасах лагерной жизни благодаря рассказам друга своего отца, который вместе с Медведевым-старшим попал на Колыму. Но как и большинство советских граждан, Рой Медведев не подозревал об истинных масштабах террора.

«Я верил в невиновность моего отца, но я также верил в невиновность Сталина. Я думал, что его обманули. ХХ съезд уничтожил мое прошлое доверие к Сталину».

Рой Медведев, Воспоминания 

Медведев принадлежал к поколению «шестидесятников». Их отцы активно участвовали в становлении советской власти, сами они выросли при Сталине. Вместе со сверстниками Рой и его брат Жорес защищали советскую родину в годы Великой Отечественной войны. Для них пересмотр взглядов был непростым делом. Хотя идеалы юности были сокрушены ХХ съездом, у многих оставалась вера в возможность построения демократического социализма. Отец Медведева вскоре был реабилитирован, после чего Рой вступил в КПСС: он верил, что партия идет по пути обновления и демократизации, и хотел участвовать в этом процессе. В 1962 году он начал писать исследование по истории сталинизма и собирался издать его в Советском Союзе.

Но политическая ситуация резко изменилась: в октябре 1964 года Хрущева отстранили от власти, а во главе партии встал Леонид Брежнев. Вскоре новое руководство решило положить конец политике десталинизации. Написанная Медведевым история сталинизма еще не была издана, но о ней стало известно в партийных кругах и ее объявили антисоветской. Медведев не без оснований считал свое произведение вполне лояльным линии ХХ съезда, но в 1969 году его все же исключили из партии. К тому времени Медведев уже отправил рукопись за границу, где она была опубликована два года спустя и сделала автора знаменитым, что позволило ему, несмотря на неоднократные обыски и попытки устрашения, оставаться «свободным ученым» и издавать свои труды на Западе.

Надежды советской интеллигенции на демократизацию режима окончательно рухнули, когда советские танки въехали в Прагу в августе 1968 года. Многие тайно поддержали демонстрацию семерых диссидентов, вышедших 25 августа на Красную площадь. Но людей, готовых пожертвовать собой ради политических взглядов, было мало. Открытое или даже символическое противостояние в виде выхода из партии было сложным жизненным выбором. Намного легче было сохранить внешний конформизм — послушно выписывать «Правду» и втайне читать запрещенную литературу. Для поколений советских людей, родившихся после войны, коммунистическая идеология была в значительной мере уже мертвой скорлупой, набором обязательных, но лишенных смысла ритуалов и привычным серым фоном жизни. Никто из них не питал иллюзий, что советский режим может внезапно рухнуть — в то время он казался вечным. Тем важнее было создавать для себя неофициальные пространства свободы и наполнить их смыслом, будь то рок-н-ролл, буддизм или кружок религиозной философии.

III. Ост­­рова свобо­ды

Ленинград, начало 1970-х годов. Молодой хиппи, гуляя по улицам города, вдруг увидел юношу в джинсах, с бородой и волосами до плеч. Он сразу подошел к нему и спросил:

— Вы — антисоветчик?
— Да.
— Можно у вас переночевать?

Так началась дружба Александра Огородникова и Владимира Пореша. Слово «антисоветчик», которое на официальном языке было ругательном, стало в последние десятилетия советской власти знаком отличия целых субкультур. Внешность отражала духовное отчуждение от коммунистической идеологии. И в первую очередь это касалось джинсов — символа «преклонения перед Западом», с точки зрения официальной пропаганды, который особенно высоко ценился на советском черном рынке, куда попадал из Европы и США.

Всего за несколько лет до этого Огородников слыл образцовым членом комсомола. В 15 лет он организовал дружину для борьбы с бандами хулиганов, вместе с ее участниками брал в осаду местный храм на Пасху, чтобы не пустить на службу молодежь, выступал против алкоголя и длинных волос. Перед ним открывалась блестящая комсомольская карьера. Но самостоятельное чтение трудов В. И. Ленина заставило его усомниться в гуманности коммунистической идеологии, и уже через месяц после поступления в университет его исключили за «образ мыслей, несовместимый со званием советского студента».

Огородников, как и многие его сверстники, жаждал свободы и неустанно искал смысла жизни. В среде хиппи, в которой он вращался в Москве, он нашел свою субкультуру, островок свободы в авторитарном советском океане. Как и на Западе, хиппи в СССР испытывали глубокую тягу к духовному миру, придававшему смысл их бунту против общества. Открытие христианства дало Огородникову новое направление духовного развития. В 1973 году он инициировал создание христианского семинара по изучению «проблем религиозного возрождения». Его участники собирались в деревенском доме, купленном Огородниковым на пожертвования сочувствующих монахов. Подобные группы образовались и в других советских городах и регулярно приезжали в дом семинара Огородникова, пока его самого в 1978 году не арестовали за «тунеядство».

От простого и молчаливого инакомыслия до активного противодействия режиму существовало множество промежуточных ступеней и разных форм нонконформизма. Большинство инакомыслящих внешне соблюдало установленные нормы поведения: их дети становились пионерами и вступали в молодежные организации, сами они участвовали в выборах и голосовали за единственного кандидата, иногда по карьерным соображениям вступали в партию. Но все это не мешало им читать в самиздате запрещенную литературу или крестить своих детей. Но почти все это делалось в тайне. Постепенно советские люди научились думать одно, говорить другое, а делать третье.

Антрополог Алексей Юрчак, написавший исследование о «последнем советском поколении», отметил способность этого поколения находиться одновременно внутри и вне официальной системы, в зависимости от обстоятельств. Не обязательно было решительно рвать с системой и становиться открытым диссидентом, куда проще было регулярно «нырять» в подпольный мир в поисках свободы.

Кроме тусовок хиппи (так называемой «системы») и христианских кружков и семинаров, в СССР существовало множество «внесистемных», альтернативных миров: у любителей рок-н-ролла была своя субкультура, с подпольными концертами и «магнитиздатом» — записями, распространявшимися вне официального контроля. У художников-авангардистов были квартирные выставки, где выставлялись произведения искусства, не одобренные властями.

Форму для этих собраний предложила им традиционная для СССР культура «кружков» и кухонных бесед, столь привычных для советской интеллигенции. Законы запрещали неофициальные объединения, тем не менее регулярные обсуждения на кухнях зачастую перерастали в постоянные кружки по разным темам, от философии до эзотерики, от поэзии до политики. Некоторые из этих кружков стали выпускать собственные неподцензурные журналы.

Советский Союз не был в этом уникален: по всей Восточной Европе была распространена андеграундная культура, которую чехословацкий философ Вацлав Бенда обозначил термином «параллельный полис» (от греч. polis—’община свободных граждан’). Образовались подпольные типографии, школы и курсы. Можно сказать, что формировалось параллельное общество. И в каждой социалистической стране того времени важнейшим делом параллельного полиса стало подпольное распространение политической информации, литературы и писем протеста — самиздата, а позже и тамиздата.

IV. Сам­издат и там­издат

В ноябре 1962 Варлам Шаламов, автор тогда еще неопубликованных «Колымских рассказов» о жизни на самых жестоких островах «архипелага ГУЛаг», гулял по центру Москвы. Он дошел до Пушкинской площади, сел на скамейку и открыл свежий номер популярного в то время журнала «Новый мир», который ему чудом удалось достать. Менее чем за полчаса несколько человек подошли к нему и спросили: «Это одиннадцатый номер?» — «Да, одиннадцатый». — «Это где повесть о лагерях?» — «Да, да!» — «А где вы взяли, где купили?»

«Повестью о лагерях» был длинный рассказ никому неизвестного тогда писателя Александра Солженицына — «Один день Ивана Денисовича». Его герой, Иван Шухов, — простой политический заключенный рядового лагеря, отбывавший десятилетний срок по обвинению в шпионаже. Выход повести, которая была написана бывшим заключенным ГУЛага, положил конец давнему табу на публикацию литературных текстов о сталинских репрессиях. Появление ее в печати оказалось возможным лишь с личного разрешения Хрущева, который годом раньше, во время ХХII съезда КПСС, возобновил атаку на Сталина. Известный писатель Корней Чуковский назвал ее появление «литературным чудом». Варлам Шаламов, вдохновленный публикацией «Ивана Денисовича», написал Солженицыну письмо.

«Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью…»

Варлам Шаламов, письмо Солженицыну (1962)

Достать одиннадцатый номер «Нового мира» за 1962 год было очень трудно, люди вставали в многомесячные очереди в библиотеках. Но еще до публикации рукопись стала стихийно распространяться в машинописных копиях. Пародируя аббревиатуры в названиях государственных издательств, таких как «Политиздат» или «Лениздат», этот способ частного — и часто подпольного — размножения и распространения литературы получил название «самиздат». Роль типографского станка играли пишущая машинка и копировальная бумага (копирка). На пишущей машинке можно было делать до шести копий сразу, последняя из них, правда, часто была едва читаема. Печатали для себя и для друзей, копии популярных текстов продавали на черном рынке. В самиздате распространялись в основном не прошедшие цензуру литературные, философские, религиозные или политические тексты небольшого формата, реже — большие произведения советских, эмигрантских или зарубежных авторов.

После публикации «Ивана Денисовича» Солженицын мгновенно приобрел широкую известность. Но после отставки Хрущева он лишился своего партийного покровителя и постепенно превратился в «диссидента № 1». Его роман «Раковый корпус» не был опубликован в СССР, и Солженицын решился распространить его через самиздат. Чтобы запустить механизм, Солженицыну необходимо было всего лишь напечатать на пишущей машинке несколько копий романа и раздать их потенциальным читателям. Дальше произведение уже размножалось без контроля автора.

Для советских людей чтение самиздата было подобно глотку свежего воздуха в душном, закрытом помещении. Читатели шли на немалые риски, чтобы получить на ночь или две запрещенные книги, на черном рынке или у знакомых машинисток они покупали экземпляры или, позднее, фотокопии подпольно распространявшихся текстов и книг. Обнаружение самиздата во время обыска, особенно произведений Солженицына или других «крамольных» авторов, могло повлечь за собой тяжелые последствия: увольнение с работы, а иногда и арест. И тем не менее чтение самиздата стало распространенной практикой, пока его, по крайней мере в больших городах, не оттеснил «тамиздат» — книги советских авторов, опубликованные на Западе.

На Запад рукописи и копии произведений попадали иногда с ведома автора, иногда без него. Диссиденты могли передавать свои тексты через иностранных журналистов, через дипломатическую почту или с оказиями через западных туристов или студентов. На Западе были созданы специальные эмигрантские издательства, специализировавшиеся на произведениях из Советского Союза. Для советского автора печататься на Западе было рискованно: как правило, после этого для него автоматически закрывалась любая возможность публикации на родине. Если его произведения публиковал «Посев» — издательство, учрежденное антикоммунистическим «Народно-трудовым союзом» (НТС), ему могли инкриминировать связи с антисоветской организацией. Автор иногда пытался скрыть свое имя под псевдонимом, но защитить от репрессий могла, как правило, только широкая известность на Западе.

В 1970 году Солженицына удостоили Нобелевской премии по литературе за опубликованные на Западе романы «Раковый корпус» и «В круге первом». На вручение награды он не поехал, прекрасно понимая, что поездка в Стокгольм означала бы для него вынужденную эмиграцию. Но тяжелый исход он предчувствовал уже тогда.

К тому времени в Париж уже был тайно вывезен микрофильм рукописи «Архипелага ГУЛаг», который должен был нанести по режиму сокрушительный символический удар. Это было трехтомное литературное исследование истории советской лагерной системы, написанное Солженицыным на основе писем бывших заключенных, которые он получил после публикации «Ивана Денисовича». Писатель не спешил публиковать его, потому что хотел обеспечить себе несколько лет спокойной работы над «Красным колесом» — многотомным романом об истории русской революции. Однако драма, произошедшая с его машинисткой в августе 1973 года, заставила его изменить свой план и немедленно опубликовать книгу. На допросе в КГБ она выдала место хранения перепечатанной ею рукописи и, вернувшись домой, покончила с собой. 28 декабря 1973 года «Архипелаг ГУЛаг» вышел в свет в Париже.

Советские власти долго искали способ, как решить «проблему Солженицына», не поставив под угрозу начавшуюся разрядку в отношениях с Западом. Но публикация крупномасштабного литературного исследования о ГУЛАГе не могла остаться для автора без последствий. В советской печати Солженицына подвергли травле, после чего его арестовали и посадили в самолет до Франкфурта-на-Майне. Лишение гражданства СССР и высылка представлялась партийному руководству политически, в том числе внешнеполитически, более приемлемым вариантом, чем заключение Нобелевского лауреата в лагерь для политзаключенных. Читателей Солженицына и других самиздатовских авторов в Советском Союзе могли настигнуть более тяжелые последствия. В 1972 году физик из подмосковного Ногинска Кронид Любарский был осужден на 5 лет лагерей строго режима за распространение самиздата. В своем последнем слове Любарский объяснил мотивы, побудившие его обратиться к самиздату:

«Информация — это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий — с металлом, — так интеллигент работает с информацией. Составить свое независимое мнение можно только владея информацией. … Хотелось бы читать о политических судебных процессах на страницах газет, но нет таких материалов в газетах – и вот я обращаюсь к „Хронике [текущих событий]“. А что вы можете мне предложить взамен?»

Кронид Любарский, речь в суде (Хроника текущих событий. 1972. № 28)

Само по себе чтение самиздата не расценивалось как протест, и большинство читателей старалось это делать тайно. В самиздате, однако, часто распространялись протестные письма, адресованные советскому правительству. Они стали первыми ласточками диссидентского движения, в котором появился ряд протестных практик, от демонстраций до обращений к мировой общественности.

V. Дис­сидентск­ие практи­­ки

— Людмила Михайловна, расскажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь последние три года?
— Работаю редактором в издательстве «Наука».
— А что вы делаете помимо работы?
— Воспитываю детей.
— Скажите, вы подписывали какие-нибудь письма?
— Что вы имеете в виду?
— Например, письмо генеральному прокурору.

С середины 1960-х коллективные письма стали распространенным способом выразить гражданскую тревогу по тому или иному вопросу. В 1967 Людмила Алексеева подписала свое первое письмо протеста — в защиту диссидентов Юрия Галанскова, Александра Гинзбурга, Алексея Добровольского и Веры Лашковой. Не только участникам демонстраций и распространителям самиздата, «подписантам» также могли грозить последствия — в первую очередь в виде исключения из партии и потери работы. Наиболее уязвимы были женщины, особенно одинокие матери, которые не могли позволить себе лишиться средств к существованию. Хотя Людмила Алексеева уже давно дружила с известными диссидентами и не раз помогала им, она надеялась, что об этом не станет известно властям. Поэтому она не сразу отважилась подписать свое первое письмо протеста. Для нее это означало выступить против режима открыто, под собственным именем: «Если я подпишу, что будет со мной, с сыновьями? С работой? Что делать, если я ее потеряю?»

Она успокоила себя мыслью, что если ее уволят из издательства, то она сможет работать на швейной фабрике. Зарплата, правда, меньше, но жить все-таки можно… Младший сын приставал к ней и призывал поступать по совести: «Все вокруг подписывают письма, и твои друзья тоже. А ты уже подписала?» Как научить своих детей быть честными людьми, не быть трусами, если самой отказаться от собственных убеждений? В конце концов она решилась. Вскоре ее вызвали в райком партии, членом которой она состояла уже 16 лет. Алексеева подписала это письмо формулировкой «Л. Алексеева, редактор» и легко могла бы отделаться ложью о том, что подписала не она. Однако поступить по совести значило быть честной и решительной до конца.

— Да, подписывала.
— Почему вы подписали это письмо?
— Я согласна со всем тем, что изложено в этом письме, поэтому и подписала.

Вскоре ее исключили из партии и уволили с работы. Для нее подписать письмо было не только делом совести, но и надеждой на установление диалога с властями.

«Наше желание высказать властям то, что мы думаем, не было просто взрывом эмоций. Мы сознавали, что реальные изменения невозможны без участия властей. В их руках — политическая сила. Мы не намеревались занять их место. Не собирались брать в руки оружие и организовывать подпольные ячейки. Мы приглашали власти к диалогу. Чтобы начать диалог, нужно заявить им о себе — кто мы такие и чего хотим».

Людмила Алексеева, Пол Голдберг. Поколение оттепели (2006)

Однако усиление репрессий по отношению к диссидентам показало бессмысленность поиска диалога. Если в середине 1960-х годов отдельные выступления советской интеллигенции, например против реабилитации Сталина, имели какой-то эффект, то после 1968 года влияние диссидентов на власть постепенно сошло на нет. В то же время на фоне международной разрядки возросло влияние на советских лидеров со стороны западных политиков. Алексеева, Сахаров и другие правозащитники стали все чаще обращаться к мировой общественности, а порой к конкретным западным политикам или общественным организациям: от ООН до Всемирного совета церквей. Сама Алексеева после 1976 года участвовала в создании Московской Хельсинкской группы , которая поставила перед собой цель следить за соблюдением Хельсинкских соглашений в области прав человека. За это Алексеевой пришлось через год расплатиться эмиграцией под угрозой ареста.

Те диссиденты, которые успели эмигрировать, либо по своей воле, либо по принуждению, часто продолжали свою деятельность по ту сторону железного занавеса. Как и многие из них, Алексеева работала на радиостанции «Свобода», которая вещала на Восточный блок на родных языках этих стран. По просьбе администрации президента США Дж. Картера она написала первую монографию по истории советского диссидентского движения. Другие диссиденты публиковали свои тексты в журналах и газетах русской эмиграции. Важной целью этих публикаций было обратить внимание западной общественности на судьбы тех, кто, остался в СССР и подвергался репрессиям, особенно тех, кто отбывал срок в тюрьме, исправительном лагере или ссылке.

VI. Репрес­сии

«Арсений Борисович, у вас десять дней на размышление. Десять дней. Сами все понимаете». Молодого историка Арсения Рогинского вызвали в апреле 1981 года в ОВИР, советское отделение по вопросам миграции, и вручили приглашение от несуществующего родственника из Израиля. Насильственная эмиграция казалась советскому руководству более гуманной альтернативой аресту и заключению в лагерь. Одновременно это был очень выгодный для советской пропаганды способ избавления от неудобных граждан. На самом деле для многих это было не менее жестким наказанием, чем тюрьма: эмигрант прощался с родиной навсегда и лишался надежды вновь встретиться с кем-то из близких, оставшихся в СССР.

Арсений Рогинский прекрасно понимал, что по истечении десятидневного срока его немедленно арестуют.

«С одной стороны, я твердо знал, что не хочу уезжать, не буду уезжать. … А с другой стороны, я как-то очень энергично готовился — к аресту или к отъезду, сам не могу понять. Скорее, к аресту. … Я не сомневался; сама мысль об отъезде была мне отвратительна, почти физически — потому что не моя, понимаете?»

Арсений Рогинский в интервью с Барбарой Мартин

В конце концов он отказался эмигрировать.

КГБ было, конечно, известно о том, что неформальная редколлегия во главе с молодым историком выпустила исторический сборник под названием «Память». После выхода в свет второго номера в 1977 году за редакторами началась слежка, у них неоднократно проводили обыски, изымали материалы, пишущие машинки, их вызывали на допросы. Некоторые были уволены с работы. Действия КГБ — от слежки, обысков и допросов до исключения из университета или увольнения — имели одну цель: напугать молодых людей и заставить их отказаться от «антисоветской деятельности». Эти «профилактические» меры задумывались не столько как репрессии, сколько как предупреждение о том, что за этим может последовать. Во многих случаях одного устрашения было достаточно: далеко не все были готовы сесть в тюрьму за участие в историческом или литературном журнале.

Тех, кто не прекращал свою деятельность, ожидали более суровые наказания. Кому-то, как Рогинскому, «предлагали» эмиграцию, тем более если речь шла об известном на Западе человеке. С менее известными диссидентами, особенно из союзных республик, расправлялись проще и жестче. Для наказания «антисоветчиков» в Уголовном кодексе СССР имелись две подходящие политические статьи . Но чтобы снизить официальное количество политзаключенных, по отношению к диссидентам нередко применяли и уголовные статьи. Диссидентов могли обвинить в хулиганстве, изнасиловании и других зачастую мало правдоподобных преступлениях.

Против отказавшегося эмигрировать Арсения Рогинского выдвинули обвинение в подделке документов для получения доступа к архивам. В декабре 1981 года его приговорили к четырем годам лишения свободы. Он был освобожден лишь в августе 1985 года.

В каждый диссидентский кружок имел шансы затесаться «стукач» — осведомитель органов госбезопасности, который мог быть одновременно и близким другом, и активным участником группы. Внедрение позволяло КГБ внимательно следить за тем, что в них происходило, и собирать материал для преследования. Чаще всего КГБ вербовал доносчиков в окружении известных диссидентов или в уже сложившихся диссидентских группах. Вербовка обычно была результатом давления: потенциальным осведомителям могли угрожать увольнением, арестом или даже расправой над семьей, если они отказывались от сотрудничества. Рассказы о попытках вербовки часто встречаются в воспоминаниях диссидентов.

Многие диссиденты уже после ареста соглашались в обмен на более мягкий приговор признать себя виновными и даже выдать соратников. Иногда, как в случае с Петром Якиром и Виктором Красиным в 1973 году, признательные показания сопровождались покаянными выступлениями на советском телевидении, в которых обвиняемые оговаривали себя и других. Такие выступления оказывали глубокое деморализующее воздействие на всех инакомыслящих, еще остававшихся на свободе.

Другим способом расправы над диссидентами и одновременно дискредитации движения было принудительное лечение в психиатрических больницах. Для этой цели был придуман специальный диагноз — вялотекущая шизофрения. Она якобы могла быть никем не замечена и при этом нести большую опасность для общества. Жертвами карательной психиатрии стали известные диссиденты Владимир Буковский и Леонид Плющ, позже оказавшиеся в эмиграции и разоблачавшие медицинские злоупотребления в СССР.

Больше повезло биологу Жоресу Медведеву, которого в 1970 году за его неудобные для советской власти книги пытались поместить в Калужскую психбольницу. В то время он был уже известным на Западе ученым, и ему удалось развернуть широкую протестную кампанию, способствовавшую его освобождению. Поддержка западной общественности играла ключевую роль в борьбе диссидентов за свободу слова и права человека. Протесты против репрессий, публикация информации о положении диссидентов в СССР защищали их от преследований или смягчали их участь.

VII. Запад­ные аген­ты

— Итак, вы обвиняетесь… впрочем, пока еще подозреваетесь, но обвинение будет вам предъявлено… в измене Родине в форме помощи капиталистическим государствам в проведении враждебной деятельности против СССР…

Натан (Анатолий) Щаранский был советским еврейским инженером-математиком, подавшим в 1973 году заявление на эмиграцию в Израиль и получившим отказ в выезде из страны . После этого он начал участвовать в гражданских акциях так называемых «отказников» . Позже он стал одним из создателей Московской Хельсинкской группы. Важной частью его деятельности были контакты с западными журналистами, которым он передавал сведения о нарушениях прав человека для обнародования на Западе.

В марте 1977 года в газете «Известия» появилась статья, в которой Щаранского и других активистов обвинили в шпионаже против СССР и в работе на ЦРУ. Через 11 дней его арестовали по подозрению в «измене Родине» и «оказании иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР».

— Никаких преступлений я не совершал. Моя общественная деятельность как активиста еврейского эмиграционного движения и члена Хельсинкской группы была направлена исключительно на информирование международной общественности и соответствующих советских организаций о грубых нарушениях советскими властями прав граждан, добивающихся выезда из СССР, и находилась в полном соответствии…

Щаранский отвечал в привычной манере, с которой он общался с иностранными журналистами, что не могло не рассердить его собеседника.

«Это вам не пресс-конференция! Больше на них вам выступать не придется. Достаточно, поклеветали! Пришло время держать ответ перед народом. Если передавали информацию, то так и говорите — где, когда и кому. Вы, кажется, еще не уяснили себе своего положения. Вам грозит смертная казнь. Расстрел… И спасти себя можете лишь вы сами и только чистосердечным раскаянием. На ваших американских друзей можете больше не рассчитывать».

Речь следователя из книги воспоминаний Натана Щаранского «Не убоюсь зла»

Ярлык «изменник родины» появился еще в сталинские времена. В 1930-е годы «врагов народа» часто обвиняли в шпионаже в пользу иностранных государств или в создании террористических организаций. После смерти Сталина эта практика, казалось, должна была уйти в прошлое, но когда новые правители арестовали своего бывшего соратника Лаврентия Берию, его обвинили именно в измене родине и шпионаже в пользу Великобритании. Постепенно укрепилось представление, что враг режима — это автоматически предатель.

Для «изменников родины» было множество официальных и неофициальных обозначений. Солженицына называли «отщепенцем» и «литературным власовцем». Когда Андрей Сахаров призвал Конгресс США принять «поправку Джексона–Вэника», обязывающую СССР разрешить еврейскую эмиграцию взамен на торговые выгоды, советская пресса клеймила его «антипатриотическое поведение», а советские академики в открытом письме обвиняли его в том, что он «фактически стал орудием враждебной пропаганды против Советского Союза».

У этих обвинений были определенные основания: в борьбе за свободу и права человека советские диссиденты действительно опирались на западные и эмигрантские СМИ и издательства. При передаче своих статей и рукописей за границу диссиденты зависели от помощи западных корреспондентов, а иногда сотрудников посольств или даже иностранных дипломатов. Тесное общение с ними нередко перерастало в дружбу. Западные журналисты получали от диссидентов информацию о политической и общественной ситуации в стране, о национальных и религиозных движениях. А взамен корреспонденты участвовали в квартирных пресс-конференциях, которые собирали известные диссиденты, что придавало международный резонанс их призывам к освобождению политических заключенных и соблюдению прав человека.

Эта ситуация была довольно парадоксальной: с одной стороны, пока диссидент не устанавливал контакт с Западом, не искал путей для публикации там своих текстов, пока о нем не говорили на «Радио Свобода» или в других западных СМИ, он мог вообще не интересовать КГБ. С другой стороны, именно западное общественное мнение, протесты западных ученых и писателей, западные неправительственные организации и отдельные политики защищали их от репрессий.

На суде в 1978 году Натан Щаранский отказался признать себя виновным и был приговорен к 13 годам лишения свободы. Однако, несмотря на угрозы следователя, «западные друзья» Щаранского развернули широкую кампанию в его поддержку. 11 февраля 1986 года, в Берлине, на знаменитом «шпионском мосту», его вместе с двумя восточными немцами и одним чехословаком обменяли на трех арестованных на Западе восточноевропейских разведчиков.

Для Щаранского началась новая жизнь в Израиле. Ко времени его отъезда значительная часть людей, которых причисляли к советскому диссидентскому движению, уже оказалась на Западе. Но далеко не всем жилось так вольготно, как они могли надеяться.

VIII. Эмигра­ция

15 июня 1970 несколько человек вышли на летное поле небольшого аэродрома в Ленинградской области. Среди них был Эдуард Кузнецов, бывший политзаключенный и один из нескольких евреев, безуспешно пытавшихся эмигрировать в Израиль. Раз за разом чиновники отказывали им в выдаче виз, и в течение года они тщательно разрабатывали план, названный позже «Операция „Свадьба“»: Отправляясь якобы на свадьбу, они собирались захватить и угнать самолет, пересечь на нем советско-финскую границу и приземлиться в Швеции. Там они планировали устроить пресс-конференцию, посвященную правам советских евреев.

Об их планах стало известно КГБ. Часть заговорщиков задержали у трапа самолета, другую часть — в аэропорту Приозерска, где самолет должен был сделать промежуточную посадку. Спустя полгода над Эдуардом Кузнецовым и другими участниками неудавшегося угона состоялся суд. Их обвинили в измене родине, попытке хищения в особо крупном размере и антисоветской агитации. Двух главных организаторов — Кузнецова и Марка Дымщица — приговорили к расстрелу, остальные соучастники получили тюремные сроки от 4 до 15 лет.

После масштабных протестных акций на Западе, а также благодаря прямому вмешательству американского президента Ричарда Никсона и премьер-министра Израиля Голды Меир, Кузнецову и Дымшицу заменили смертную казнь на 15 лет лагерей. В 1979 году в составе группы диссидентов Кузнецов был обменен на двух советских разведчиков, после чего уехал с женой в Израиле.

«Самолетное дело» стало ярким символом того, как велико было желание многих советских евреев любой ценой покинуть Советский Союз, в котором они регулярно сталкивались с проявлениями антисемитизма. Благодаря разрядке международного напряжения в 1970-х годах возможность уехать получили все больше категорий советских граждан, прежде всего евреев и немцев. Процесс эмиграции был непростым, причем не только из-за многочисленных ограничений со стороны властей. Будущие эмигранты часто подвергались публичному осуждению на работе. Многих увольняли сразу после подачи документов на выездную визу, хотя разрешение еще не было получено. Те, кому выезд разрешали, покидали страну без какой-либо надежды на возвращение. По прибытии в Европу многие выбирали в качестве новой родины не Израиль, а Францию, Германию или США, где они просили политическое убежище и пытались начать новую жизнь.

Но даже этот нелегкий путь был закрыт для тех, кто не мог доказать наличие еврейских корней или родственников в Израиле или в Западной Германии. Даже временные поездки за границу — для участия в научной конференции или на гастроли — были редкой привилегией. Советские власти тщательно проверяли на лояльность всех, кого выпускали за железный занавес, но даже «проверенные» люди нередко скрывались от надзора сотрудников КГБ, специально приставленных к советским делегациям, и просили убежища в западных странах. Таких людей называли «невозвращенцы». Среди наиболее известных: танцор балета Михаил Барышников, режиссер Андрей Тарковский и дочь Сталина Светлана Аллилуева.

Даже для тех диссидентов, которые мечтали вырваться из СССР, жизнь на Западе оказывалась, как правило, довольно сложной и далеко не всегда такой, какую они представляли, живя в Советском Союзе. Лишь немногим удалось полностью интегрироваться в западную жизнь, основанную на принципах свободного рынка, где государство не поддерживало творческие профессии и где каждый должен был бороться за кусок хлеба. Для эмигранта, не владеющего языком новой страны, устроиться на работу по специальности было крайне сложно. Легче всего приходилось инженерам, программистам и исследователям в естественно-научных дисциплинах. Гораздо сложнее было гуманитариям. Для многих диссидентов эмиграция означала конец работы по специальности и бедственное существование.

Кому-то оставалось только устроиться на «Радио Свобода» или в эмигрантские газеты и журналы. Некоторые становились «профессиональными диссидентами», их воспринимали как экспертов по советской власти и ценили на Западе в 1970-х годах. Но интерес к Советскому Союзу и диссидентам был преходящим явлением: Жорес Медведев после вынужденной эмиграции в 1973 году регулярно ездил в США на конференции и часто выступал по теме диссидентства. Однако в конце 1976 года Рудольф Токес, приглашавший его специалист по советскому диссидентству, предупредил: эта тема уже не в моде, и посоветовал сосредоточиться на других предметах.

Знакомство советских диссидентов с Западом было подобно встрече двух человек, заочно влюбившихся друг в друга и намечтавших воображаемый образ другого. При встрече неизбежно возникало взаимное разочарование. Эмигрантов из Советского Союза шокировали именно те аспекты западной действительности, которые любила живописать советская пропаганда. Только вот рассказы об ужасах капитализма никто из диссидентов не принимал всерьез, пока им не приходилось на собственном опыте столкнуться с социальным неравенством и «властью денег» на Западе. Тем больнее было то, что в эмиграции они, как правило, теряли статус художественной или интеллектуальной элиты, которым до той или иной степени обладали все представители интеллигенции в советском обществе. Неудивительно, что некоторые из советских диссидентов обрушились с критикой на давший им убежище Запад и тем самым вызвали недоумение у западной публики.

IX. Героиза­ция дисси­дентов

8 июня 1978 Александра Солженицына пригласили выступить с лекцией перед выпускниками Гарвардского университета. От писателя, получившего после публикации «Архипелага ГУЛаг» всемирную известность, ожидали очередного разоблачения кровавого режима Сталина и Брежнева. Однако в своей речи, получившей название «Расколотый мир», Солженицын обрушился с критикой вовсе не на Советский Союз, а на западную цивилизацию. «Истина редко бывает сладкой, а почти всегда горькой», — предупредил писатель тоном проповедника. По его мнению, Запад глубоко заблуждался, пытаясь применить собственную схему демократизации в других странах. Западное общество само страдает от многих бед: от падения «общественного мужества» и неготовности к добровольной жертве от эксцессов «разрушительной, безответственной» свободы, в том числе и «свободной» прессы, зависящей от корпоративных интересов и диктата моды. Солженицын, конечно, был далек от того, чтобы превозносить социализм над капитализмом. Тем не менее он заключал:

«…если меня спросят… хочу ли я предложить своей стране в качестве образца сегодняшний Запад, как он есть, я должен буду откровенно ответить: нет, ваше общество я не мог бы рекомендовать как идеал для преобразования нашего. Для того богатого душевного развития, которое уже выстрадано нашею страною в этом веке, — западная система в ее нынешнем, духовно истощенном виде не представляется заманчивой».

Александр Солженицын, Гарвардская речь, 1978

Нравственно-духовная критика Солженицына не могла не вызывать раздражение и непонимание на Западе. Многие признали глубину его речи, но верили, что представления Солженицына о Западе ошибочны и основаны на поверхностном знакомстве писателя с западной действительностью. Другие и вовсе восприняли его речь как неблагодарность. При этом многие не понимали, что диссидент остается диссидентом, где бы он ни жил.

Разочарование западной общественности в Солженицыне было настолько же велико, насколько велика была его идеализация несколько лет назад. Стало очевидно, что представление о советских диссидентах, сформировавшееся на Западе, было чрезвычайно поверхностным. Диссиденты воспринимались в первую очередь как герои, что было естественно в условиях идеологического противостояния Запада и Востока. В 1970-е годы два советских диссидента были награждены Нобелевскими премиями: Солженицын за литературные достижения (1970), а Андрей Сахаров получил Нобелевскую премию мира (1975). Как не восхищаться мужеством всех, кто осмеливается открыто выступить против авторитарной власти, зная, что за этот подвиг в СССР сажают в тюрьму на долгие годы? Как не видеть в политических заключенных мучеников за свободу и права человека? Соблазн изобразить этих смелых борцов как нравственный авангард молчаливых, но несогласных масс был велик, тем более что диссиденты прибегали к значимому для западной общественности дискурсу прав человека и уважения к закону.

В итоге среди советских диссидентов оказалось немало людей, совершенно не соответствующих западным представлениям о приверженцах демократических принципов. В рядах несогласных с режимом были и монархисты, стремившиеся, как Солженицын, к восстановлению умеренной авторитарной власти с традиционалистским уклоном, и множество националистов разного толка, которые боролись не столько против коммунизма, сколько против советского имперского гнета. При этом они могли сами ничуть не заботиться о правах этнических меньшинств в своих республиках.

Звиад Гамсахурдиа, грузинский диссидент с обширными московскими связями, был создателем «Инициативной группы защиты прав человека в Грузии», одним из авторов «Хроники текущих событий» и членом советской секции Amnesty International. В 1977 году он был среди соучредителей Грузинской Хельсинкской группы, за что получил два года внутренней ссылки в Дагестан. Год спустя группа американских конгрессменов выдвинула его на Нобелевскую премию мира. Через несколько лет, во время перестройки, Гамсахурдиа возглавил движение за независимость Грузии, а в 1990-м был избран председателем Верховного совета Грузинской ССР. Так началось его правление, омраченное притеснением этнических меньшинств. Когда жители Южной Осетии провозгласили создание автономной республики в составе Грузинской ССР в ноябре 1989 года, Гамсахурдиа организовал «поход на Цхинвали» 50 тысяч своих сторонников и трехмесячную «блокаду» города, в результате которых были убиты десятки и пострадали сотни осетин. Дискриминации при нем подверглись и азербайджанцы, был принят указ о насильственном переселении других этнических меньшинств. В январе 1992 года Гамсахурдиа был свергнут в результате военного переворота.

Пример Гамсахурдиа поставил перед западным обществом и политиками вопрос: следует ли поддерживать любые протесты против ущемления прав человека независимо от политических взглядов и методов протестующих? Вопрос остается актуальным до сих пор. Когда французские власти дали политическое убежище политическому активисту Петру Павленскому в 2017 году, вряд ли они ожидали, что известный своими политическими перформансами художник будет продолжать эпатировать публику и на новой родине. За поджог дверей здания ФСБ в Москве Павленский отделался штрафом, но когда он повторил эту акцию у окон филиала Банка Франции, то был немедленно арестован и приговорен к одному году заключения и еще двум годам условно. Диссиденты и инакомыслящие по определению — люди, чьи идеи идут вразрез с идеями и установками общества. Они всегда меньшинство и редко выступают в роли рупора запуганного большинства. От законопослушных граждан их отличает не только высокое гражданское мужество и нравственная позиция, но часто и собственные, нередко специфические, представления о будущем страны, которые не во всех случаях органично сочетаются с западными ценностями, связанными со свободой и демократией.

X. Свобо­­да и крах СССР

Поздним вечером 15 декабря 1986 года в квартире в Горьком, где Андрей Сахаров  уже седьмой год находился с женой в ссылке, неожиданно раздался звонок в дверь. Вошли два монтера-электрика в сопровождении сотрудника КГБ. Они восстановили телефонную линию и сказали, что завтра в 10 утра Сахарову позвонят. В три часа дня новый телефон зазвонил. На другом конце провода был Михаил Горбачев. Генеральный секретарь КПСС дружеским тоном объявил знаменитому диссиденту о том, что его ссылка закончена и что он теперь может вернуться «к патриотическим делам». Через несколько месяцев на волне перестройки из лагерей было освобождено большинство  советских политзаключенных, многие из которых возобновили свою политическую и общественную деятельность.

Бывшие узники совести возвращались в совершенно новое общество, где «свобода слова» и «демократия» уже не были пустыми словами. Начали возникать многочисленные неформальные общественные и политические клубы, издавались самиздатовские газеты, за которые уже никого не преследовали. Благодаря политике гласности стали выходить литературные произведения и фильмы на прежде табуированные темы, в первую очередь о сталинских репрессиях.

В 1988 году в общественную жизнь страны вернулся Рой Медведев, на страницах советских журналов стали выходить его тексты о сталинизме. Имя Солженицына долго оставалось под запретом, но советская интеллигенция добилась публикации «Архипелага ГУЛаг» летом 1989 года.

Многие невольные эмигранты получили возможность вернуться в СССР. В 1989 году спустя 16 лет эмиграции приехал Жорес Медведев, которому в июне 1990-го специальным указом было возвращено советское гражданство. Список постепенно расширялся, и вскоре в него попал и «враг режима № 1» Александр Солженицын. Людмила Алексеева, уехавшая в Америку в 1977 под угрозой ареста, вернулась в Россию в 1993 году и возглавила Московскую Хельсинскую группу. Однако большинство эмигрантов, таких как Горбаневская, Буковский или Кузнецов, остались жить на Западе. Среди бывших «отказников» многим удалось найти себя в Израиле. Натан Щаранский сделал успешную политическую карьеру и с 1996 года в течение почти 10 лет возглавлял ряд израильских министерств.

Советский режим, просуществовавший более 70 лет, в 1980-х годах начал расшатываться и потерпел окончательный крах в конце 1991 года. Причины этого многочисленны: от трудностей в экономики до геополитики. Но в отличие от других социалистических стран, таких как Чехия, которую возглавил известный диссидент Вацлав Гавел, советские диссиденты не играли решающую роль в этом процессе: преследования 1970–1980-х годов обескровили диссидентское движение, и в итоге ни Солженицын, ни Сахаров не вошли во власть.

Сахаров принял активное участие в политической жизни страны в последний год жизни. Весной 1989 года он и Рой Медведев были избраны депутатами на первых относительно свободных выборах Съезда народных депутатов СССР. Далеко не все бывшие политзаключенные приняли этот шаг: многие считали недопустимым любое участие в структурах, созданных советской властью. Сахарову и Медведеву, однако, демократизация режима открывала новые возможности для осуществления перемен, за которые они давно боролись.

После семи десятилетий авторитарной власти страна прильнула к телевизору и оживленно обсуждала выступления депутатов на первом Съезде, прошедшем в мае–июне 1989 года. В то время, как Медведев активно поддерживал Горбачева и сделал довольно успешную политическую карьеру, став членом ЦК КПСС, Сахаров так и остался «народной совестью» и открыто требовал от Горбачева большей смелости при проведении реформ. Солженицын вступил в общественную дискуссию, опубликовав в 1990 году эссе «Как нам обустроить Россию?». В 1994 году он вернулся в страну, но, несмотря на пышный прием, его голос, по его собственной оценке, не был услышан. В постсоветской России он играл скорее маргинальную роль в публичных дискуссиях.

Александр Огородников, вышедший на волю в 1987 году, тоже пытался заняться политикой и создал партию «Христианско-демократический союз», однако его попытки избираться депутатом потерпели неудачу.

Более ощутима была роль диссидентов в общественных изменениях, в создании гражданского общества, необходимого для укрепления демократических преобразований. В первую очередь это касалось увековечения жертв политических репрессий и изучения государственных преступлений, которые не должны были повториться.

В октябре 1988 была организована «Неделя совести», в рамках которой в Москве прошла серия мероприятий, посвященных сталинским репрессиям. На выставке в одном из московских домов культуры были выставлены проекты будущего памятника жертвам политической репрессий, который обещал воздвигнуть еще Хрущев. Создание такого памятника стало требованием общественной группы, образовавшейся из участников нескольких неформальных клубов. Общество получило название «Мемориал». Одним из лидеров этого движения стал Арсений Рогинский, вышедший в 1985 году на свободу. По всей стране образовались местные группы, которые присоединились к инициативе «Мемориала». То, что началось просто как кампания по сбору подписей под петицией, постепенно превратилось в более амбициозный проект: «Мемориал» должен был стать всесоюзной организацией, занимавшейся увековечиванием памяти жертв сталинского террора на местном уровне и изучением истории этого периода. В планах было открытие научно-просветительского центра, состоящего из общедоступных библиотеки, музея и архива.

Однако «Мемориал» должен был оставаться независимым от властей, и это создавало сложности для его официального признания. В июне 1988 года активисты «Мемориала» организовали два публичных митинга и передали тысячи подписей партийной конференции. Власти согласились на установление памятника, но «Мемориалу» еще долго пришлось бороться за официальную регистрацию. Летом 1988 на основе уличных опросов Андрей Сахаров был, наряду с Солженицыным, Роем Медведевым и другими общественными фигурами, выбран в состав «общественного совета» «Мемориала». В то время как Солженицын отказался принимать в нем участие, Сахаров играл активную роль в создании организации и согласился ее возглавить. В январе 1989 была созвана учредительная конференция еще незарегистрированного общества. Власти продолжали опасаться независимой общественной инициативы.

Андрей Сахаров скоропостижно скончался в самый разгар преобразований, 14 декабря 1989 года. Еще при жизни он стал иконой правозащитного движения, ею он остался и в народной памяти: тысячи людей пришли проститься с ним. Когда Михаил Горбачев подошел к его вдове Елене Боннер на похоронах и спросил, что он может сделать для увековечивания его памяти, та ответила: «Не надо думать! Зарегистрируйте „Мемориал“ — вот и будет увековечение».

В начале 1990 года всесоюзное общество «Мемориал» получило официальную регистрацию, а 30 октября 1990 года был открыт памятник жертвам политических репрессий на Лубянской площади, прямо перед зданием КГБ. Это был простой валун, привезенный с Соловецких островов, где в 1920–1930-е годах был организован первый советский концлагерь.

В это же время по всему Союзу начался подъем национальных движений, которые советская власть подавляла больше семи десятилетий. На демонстрации в союзных республиках стали выходить десятки и сотни тысяч людей. Подавить эти движения силой, не отказываясь от нового, демократического курса, было невозможно. А там, где насильственные столкновения все-таки произошли, как в Литве или в Грузии, они только усилили стремление этих республик выйти из состава СССР. Возможно, высшей точкой народного протеста стала мирная акция «Балтийский путь», во время которой два миллиона жителей балтийских республик образовали живую цепь длиной в 670 километров от Таллина до Вильнюса в сороковую годовщину пакта Риббентропа–Молотова, приведшего к аннексии прибалтийских республик.

26 декабря 1991 года Советский Союз прекратил свое существование. На пространстве бывшей Советской империи началась новая история, но демократические устремления прежних лет укоренились далеко не везде. Травматический опыт резких экономических реформ привел российское население на грань нищеты, и свобода слова и демократия приобрели горький привкус. Тридцать лет спустя снова воцарилась железная рука, уже под другим флагом, но столь же жесткая.

Страна, в которую Мария Алехина и Надежда Толоконникова в конце 2013 года вернулись из женской колонии, уже не была прежней. Политические заключенные, «иностранные агенты», преследования политических оппонентов, постепенный запрет протестных акций и все возрастающая роль спецслужб — все это стало общим фоном для современной российской действительности, часто напоминающей ушедший, казалось бы, в историю Советский Союз. Есть ли место в новой России для инакомыслия? Имеет ли смысл сегодня изучать опыт советского диссидентства? Кажется, ответы на эти вопросы очевидны. Ведь диссиденты своим примером показывают, что человек в любой ситуации властен оставаться собой и поступать по совести, какую бы цену ему ни приходилось платить за внутреннюю свободу.

Текст: Барбара Мартин 
Редактор: Леонид А. Климов
Опубликован: 15 февраля 2022